Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так вот он — Храм Счастливого Уединения поэта Крюгера, его интимное пространство!..
Даже тещина рука не поднялась сорвать со стен эти иконы, освященные многолетними молебнами в честь Онона. Разглядывая женщин своей молодости, я писаю. Не успевают в унитаз упасть последние капли, как член в моих пальцах начинает твердеть и обретать увесистость. Выходить из-под контроля. Этого еще не хватало… Ах, Саманта, Саманта, что ты с нами, мужиками, делаешь!
Нет, не сейчас.
Я не пойду по неверным стопам Крюгера. Меня ждут Вера и Алферов.
За дверью слышен какой-то шум и возня. Стук тела об стену, сердитый шепот. Я осторожно приоткрываю дверь и одним глазом выглядываю в коридор. Там, в темноте прихожей, Вера отбивается от Крюгера. Крюгер хватает ее одной рукой за грудь, а другой за жопу и страстно шипит. Они накренились так, что вот-вот рухнут на пол.
Вот еб твою мать!
Я сильно дергаю ручку унитаза и под уханье спускаемой воды кричу:
— Вера, ты готова? Я уже иду!
Подождав несколько секунд, чтобы дать им время расцепиться, я выхожу, напевая:
— Ах, Арбат, мой Арбат…
Они уже стоят отдельно. Крюгер — тяжело привалившись к стене, Вера — нервно застегиваясь.
— Так, — говорю я, вспомнив, — а где, кстати, мой чехол?
— Он в комнате, — вскрикивает Вера, — я сейчас принесу.
Но Крюгер делает великодушный взмах рукой, разворачивается на месте, как часовой, и идет сам. Я целую Веру в щеку. Вера бормочет:
— Крюгер вечно — напьется…
Я лезу в карман, проверить, на месте ли деньги, и нащупываю ручку. Я всегда таскаю с собой ручку, чтобы записывать рифмы и строки, приходящие мне на ум, особенно когда я еду в метро, но сейчас моя рука сама тянется к двери, за которой таится тещин «Кетлер». Под стук каких-то валящихся предметов в другой комнате я, близоруко щурясь в темноте, старательно вывожу на запертой двери «ХУЙ». Любуюсь и убираю ручку обратно в карман. Неся чехол на вытянутых руках, как раненого товарища, появляется Крюгер.
— Спасибо, — сердечно благодарю я и засовываю в чехол гитару. — Ну, мы пошли. Еще увидимся.
— Ну так, — убежденно отвечает Крюгер, мотая головой. Вера сама отпирает замок. Мы выходим на лестничную площадку, и я ежусь от холода.
Представляю, что делается на улице.
Вдруг Вера обхватывает меня руками за шею и горячо целует в губы. Я старательно отвечаю, пихаясь языком. Некоторое время мы целуемся, цепляясь языками за зубы.
Мягкие, немолодые губы Веры.
Наконец, когда я чувствую, что время страстного поцелуя истекло, осторожно отодвигаю Веру. Мы смотрим друг на друга. Я думаю: «А может, все-таки успеем потрахаться до Алферова, на трезвую голову? Потом ведь я опять ни хуя не буду соображать, даже вспоминать будет нечего. Ладно, как получится».
— Пойдем, нам надо спешить, — говорю я и за талию веду ее по лестнице.
«Или вообще не трахаться? Оставить все как есть. Так-то оно и спокойнее будет. А то потом начнутся звонки, долгие разговоры, всякие намеки на то, что я коварный соблазнитель, что разбудил в женщине любовь и прочее. Нужно будет встречаться, куда-то ходить, где-то сидеть, пиздить, тратить бабки, считая каждый пфенниг…»
С женщинами всегда так — вроде с самого начала понимаешь, что ничего путного быть не может, а все равно чего-то ждешь. Нового, неизведанного. Хочется проникнуть в самые глубины, ожидая найти там святилище Астарты. Спускаешься, как спелеолог, а там ничего нет.
Ни хуя.
Только ржавые консервные банки от предыдущих экспедиций.
Посидишь, покуришь…
Потом поднимаешься, слегка разочарованный.
— А у Крюгера кто-нибудь есть? — спрашиваю я, когда мы спускаемся, и почему-то добавляю: — Ну, кроме тещи.
Вера берет меня под руку. Терпеть не могу, когда женщина держит меня под руку, особенно на лестнице, но тут уж ничего не попишешь — теперь я ее собственность. Личный мужчина. Придется потерпеть.
— Есть, Нинка. Она моложе его лет на пятнадцать. Ничего, красивая. В какой-то фирме работает. Она Крюгера действительно любит. Сейчас в больнице лежит, у нее что-то женское. Крюгер рассказывал, — добавляет она с большим уважением, — что она бывшая балерина.
Конечно, конечно… Все женщины в душе балерины. В каждой русской женщине умерла Анна Павлова, в каждом русском мужчине погиб Юрий Гагарин. Русский балет — мощное эхо крепостничества.
Ау, граф Шереметев!
Усыпанные окурками ступени.
Точно, пятый этаж.
Я открываю дверь на улицу. Мы выходим, и нас окатывает холодная изморозь. Как будто кто-то плюнул в лицо. Господи, ну и погода! Вера прижимается ко мне еще тесней. Ну, и куда идти? Уже почти стемнело. Мы во дворе.
— Где тут какая-нибудь дорога? Нам нужно поймать тачку.
Вера показывает рукой, ежась:
— Это вон туда.
Под ногами лужи и грязь. Почему в Москве, стоит пойти дождю, тут же появляются лужи и грязь? Почему такого нет в Европе? Хотя в Польше и Румынии, наверное, есть. Но какая это, к черту, Европа! А вот в Лондоне такого нет. Наверное, потому, что здесь так много палисадников, откуда эта грязь и стекает, да еще кривой, как его ни латай, асфальт. В Лондоне даже сырость какая-то чистая, не пачкающая.
— Вера, у тебя деньги есть? — строго спрашиваю я.
— Есть, — беззаботно отвечает Вера, — рублей триста.
— Это хорошо, потому что нам нужно на машину. Я боюсь, у меня не хватит.
— Конечно.
В конце концов, я не граф Монте-Кристо какой-нибудь… Не муж и даже не любовник. Коньяк все равно придется покупать мне. Без доли альфонсизма в моей безрадостной жизни не обойтись. Но теперь-то уж мне, как честному человеку, придется поебаться.
Ладно, с этим решили. На душе становится легче.
Мы проходим какие-то глухие неуютные дворы с переполненными помойками и ржавыми гаражами, стараясь обойти и перепрыгнуть как можно больше луж. Идя под руку, это делать крайне неудобно, но я терплю. Ветер швыряет в нас мелкий дождик. Снег, как я и предполагал, растаял. Черт бы побрал этот гнилой ноябрь!
— Скоро?
— Да, вот за тем домом.
За углом оранжевые фонари блестят на трамвайных рельсах, расплываются в лужах. Цивилизация…
Действительно проезжают машины.
Я оставляю Веру под навесом трамвайной остановки с застывшими на ветру бабушками, а сам выхожу на дорогу и поднимаю руку. А сколько, интересно, отсюда до «Каширской»? В принципе это другой конец города. Мы на севере, а Каширка — на юге. Наверное, где-то полчаса, минут сорок, рублей сто? Нет, за сто вряд ли повезут. А за сто пятьдесят точно повезут. Ладно, посмотрим. И тут останавливаются «Жигули». Битая «копейка». Несколько вмятин, кое-как замазанных, ржавчина в пазах. Конкретный бомбила. Это то, что нужно. Я открываю дверь. Кавказец.
— До «Каширской», за сто.
Кавказец думает, потом говорит с акцентом:
— Давай за сто двадцать.
— Едем.
Я пропускаю Веру на заднее сиденье и сажусь рядом. Вера крепко прижимается ко мне. Я беру ее руку и сжимаю. Жест решительно настроенного мужчины.
— На «Каширской», где там?
— Прямо у метро.
Тихо играет какое-то радио. Что-то попсовое. Кавказцы никогда не слушают «Шансон» в отличие от наших водил, которые исключительно его и признают, словно все поголовно только что с зоны.
— А у тебя на «Каширской» квартира? — спрашивает Вера.
— Не моя. Я просто там живу. Знакомая сдала…
Аллой зовут знакомую. Яркая представительница нонконформизма. Талантливая и непутевая художница, каких много по Москве, с которой у нас бог знает когда была безумная любовь, закончившаяся моим паническим бегством. Нас разлучила сама природа, обделившая эту страстную натуру каким-то хитрым ферментом, без которого алкоголь в организме не расщепляется, так же как у чукчей, и бьет по мозгам моментально, без всяких скидок на здравый смысл. Дело усугублялось еще и тем, что здравого смысла у Аллы всегда было примерно столько же, сколько и фермента, что само по себе давало повод для серьезных размышлений. Не могу сказать, что сам я в то время отличался здравым смыслом, но мне всегда претила привычка Аллы во время задушевного исполнения «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались» за пиршественным столами внезапно вскочить с затуманенными алкоголем очами и, ни слова не говоря, засветить кулаком в чье-нибудь счастливое поющее лицо… Не обошлось тут, видимо, и без генов, которые тоже сыграли с ней злую шутку — дед ее был известным в свое время боксером, и Алла, несмотря на свое астеническое телосложение, обладала мощным ударом в челюсть и несгибаемой волей к победе. Утихомирить это дитя природы было решительно невозможно, и в начинающейся свалке, перед тем как вышвырнуть нас вон, мне, как спутнику и джентльмену, основательно мяли бока.
Жила она в спальном районе с матерью, утонченной акварелисткой, рисующей милые туманные пейзажи в стиле позднего Нагасавы Росэцу, и младшей сестрой, единственным здравомыслящим человеком из всей семьи.
- Кипарисы в сезон листопада - Шмуэль-Йосеф Агнон - Современная проза
- Пламенеющий воздух - Борис Евсеев - Современная проза
- Конец сюжетов - Людмила Улицкая - Современная проза
- Московский процесс (Часть 1) - Владимир Буковский - Современная проза
- Оно - Алексей Слаповский - Современная проза
- Единственная любовь Казановы - Ричард Олдингтон - Современная проза
- Паразитарий - Юрий Азаров - Современная проза
- Кот - Сергей Буртяк - Современная проза
- Мужской роман - Ирина Потанина - Современная проза
- История обыкновенного безумия - Чарльз Буковски - Современная проза